Киуру, Эйно Семёнович

В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Киуру.

Эйно Киуру
фин. Eino Kiuru
Имя при рождении	(фин. Eino Antti Simonpoika Kiuru)
Дата рождения	18 января 1929(1929-01-18)
Место рождения	Пугарево, Ленинский район, Ленинградская область, РСФСР, СССР
Дата смерти	27 января 2015(2015-01-27) (86 лет)
Место смерти	Лаппеэнранта, Южная Финляндия, Финляндия
Страна	СССР  Россия  Финляндия
Род деятельности	переводчик, фольклорист
Отец	Семён Андреевич Киуру
Мать	Сусанна Ивановна Киуру
Супруга	Анна Ивановна Веденеева
Награды и премии
Медиафайлы на Викискладе

Э́йно Семёнович Ки́уру (фин. Eino Antti Simonpoika Kiuru; 18 января 1929, деревня Пугарево, Ленинградская область — 26 января 2015, Лаппеэнранта) — советский, российский фольклорист, переводчик, заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997).

В соавторстве с Армасом Мишиным в 1996 году осуществил новый вариант перевода на русский язык эпоса «Калевала».

Биография

Эйно Семёнович родился в деревне Пугарево Ленинградской области 18 января 1929 года. Отец Семён Андреевич Киуру (фин. Simo Antinpoika Kiuru) и мать Сусанна Ивановна Киуру (фин. Sussana Juhanantytär Hämäläinen) были ингерманландскими финнами. В их семье было трое детей, Эйно был средним из них. Первым ребёнком была дочь Элина. Брат Эйно Иван Киуру тоже известный поэт и переводчик. В 1937 году семью зацепил маховик сталинских репрессий — Семён Андреевич был репрессирован. В 1947 году был освобождён, но в 1949 году снова был арестован и вышел лишь в 1953 году после смерти Сталина. Реабилитирован в 1956 году.

В 1938 году деревня была расселена из-за близости к Ржевскому артиллерийскому полигону, семья Киуру переехала в соседний посёлок Бернгардовка, где их застала Великая Отечественная война. 26 марта 1942 года семья была депортирована из блокадного Ленинграда в Ачинский район Красноярского края. До 1946 года семья жила там, и в августе получила разрешение на выезд в Карелию в Сортавала.

В 1946 году поступил в финансовый техникум в Сортавала, после окончания в 1949 году был распредёлен на работу бухгалтером в районный финансовый отдел в посёлок Спасская Губа. В 1950 году был переведён в Петрозаводск в министерство финансов Карело-Финской ССР на должность старшего бухгалтера-ревизора. Следом за ним переехала в Петрозаводск и его семья.

В 1952 году поступил на финно-угорское отделение Карело-Финского государственного университета и, получив 1957 году диплом учителя финского языка и литературы, недолгое время работал в газетах «Советская Карелия» (Neuvosto Karjala) и «Патриот Родины».

17 января 1959 года женился на Анне Ивановне Веденеевой. В этом же году поступил в аспирантуру Института языка, литературы и истории КарНЦ РАН. С этого времени Эйно Семёнович навсегда связал свою жизнь с ингерманландским фольклором.

До выхода на пенсию он прошёл путь в Институте языка, литературы и истории от младшего научного сотрудника и учёного секретаря президиума (1973—1980) КарНЦ РАН до исполняющего обязанности заведующего сектором фольклора и этнографии (1981—1983).

Э. С. Киуру являлся одним из основателей Ингерманландского союза финнов Карелии. До конца жизни он вёл активную работу по сохранению финской национальной культуры.

В 1999 года супруга А. И. Веденеева умерла. Эйно Семёнович тяжело переживал утрату. С 2004 года жил в городе Лаппеэнранта, Финляндия, со второй супругой Людмилой Андревной Киуру. В 2015 году в возрасте 86 лет после болезни скончался в городской больнице.

Похоронен рядом с первой супругой на петрозаводском кладбище «Бесовец», Карелия.

Биография из книги Пертти Виртаранта "Этюды о карельской культуре"

Родился Эйно Семенович Киуру 18 января 1929 года в деревне Ала-Пукеро (Нижнее Пугарево), что входила в ингерманландский приход Ряяпювя (Рябово). Его отец, Симо (Семен) Киуру, родился в 1892 году в соседней деревне Юля-Кяссюля (Кясселево). Поскольку деда звали Антти, его внука Эйно называли «сыном Киурун-Антин-Симо». Мать, Сусанна Хямяляйнен, родившаяся в 1898 году в той же деревне Кясселево, первый раз вышла замуж в деревню Пукеро, но первого ее мужа, который тоже носил фамилию Киуру, взяли на «германскую войну» и там он погиб. Родители Эйно Киуру были крестьянами, они держали лошадь и две-три коровы. В 1930 году в деревне был образован колхоз, но отец не захотел вступать в него. Скот заставили сдать, и отец, чтобы прокормить семью, пошел работать разнорабочим в город. Осенью 1937 года отца арестовали. Еще в 1931 году были сосланы в Хибины семьи раскулаченных, но теперь арестовали и остальных мужчин деревни. Сначала отца держали в ленинградских тюрьмах, а затем вынесли приговор – 10 лет заключения. В тот год, когда арестовали отца, Эйно начал ходить в школу в село Румпали (Румболово) в трех километрах от дома. В то время в Румпали действовали две церкви – лютеранская и православная (русская). Из школьных учителей Эйно запомнились Ханна Хусу и директор школы Юхо Хусу. Последний был арестован во время празднования двадцатой годовщины Октябрьской революции. Тогда вообще многих арестовывали. Учебники в начале учебного года оставались еще финноязычными, но потом их изъяли якобы на проверку, так как в них будто бы обнаружились опечатки. Из всех учебных пособий осталась только разрезная азбука. В начале 1938 года обучение на финском языке было прекращено, несмотря на то, что ученики вообще не умели говорить по-русски. Потом возникла необходимость ликвидации деревень Пукеро и Кяссюля в связи с расширением здесь артиллерийского полигона. Сусанне Киуру со своими детьми пришлось переселиться в поселок Бернгардовку, неподалеку от города Всеволожска. Там в русской школе Эйно окончил 3 и 4 классы. В первую военную зиму 1941/42 года школа не работала, а в марте семья Киуру была вывезена в Сибирь. Там Эйно окончил 5–7 классы. Сам путь в эвакуацию оказался очень длинным, более 4000 километров, и долгим – времени на дорогу ушло более месяца. «Из дому отправились 26 марта 1942 года, – вспоминает Киуру. – Ледовая дорога выходила на Ладогу от Ириновки – на этом месте теперь поставлен памятный знак – и заканчивалась поблизости от станции Кабона. Из Кабоны нас повезли в «теплушках» через Тихвин, Пермь и Уфу. Затем мы пересекли Урал и доехали до города Ачинска на берегу Чулыма, одного из притоков Оби. Однако в Ачинске нас не оставили, а на телегах повезли за тридцать километров к северу от города, в старинную русскую деревню Симоновку, расположенную на берегу того же Чулыма. Оттуда мы перебрались еще за десяток километров в сравнительно молодое село Новая Еловка. По русскому обычаю, все дома в этой деревне, а их было около двухсот, стояли рядами вдоль двух пересекающихся улиц. Одна из улиц называлась Гродненской, потому что первые ее новоселы приехали из Гродненской губернии. Нас поселили в пустом доме, принадлежавшем МТС. Нас было не так уж много: моя мама с тремя детьми, мамин брат дядя Семен с двумя детьми да еще одна семья из Токсова – муж с женой, двумя детьми и старой бабушкой. Все три ингерманландские семьи вернулись из Сибири, когда война кончилась. Но немало ингерманландских семей осталось в Сибири, в том числе семья моей тети. Главным занятием жителей Новой Еловки было земледелие. Рядом с деревней протекала маленькая речка, но в ней почти не было рыбы, разве что изредка попадалась какая-нибудь щучка. Не то что в Симоновке, где многие увлекались рыбалкой: река Чулым большая, рыбы в ней много. Вообще, много чего запомнилось мне об этой сибирской деревне. Особенно странным казалось, что там не строили хлева для коров – только какой-нибудь навес, под который коровы прятались во время обильных снегопадов и метелей. Даже в сильные морозы (а морозы там суровые – градусов 40–50) коровы ходили по деревне, бегали за возами, норовя ущипнуть клок сена. Первый снег выпадает там в середине октября, но он тает, и наступает гололед. Настоящий снежный покров ложится в начале ноября, и много снега выпадает за зиму, а оттепелей не бывает совсем. Зато в середине апреля сразу резко теплеет, и сугробы начинают стремительно таять. Вот это весна! Там, в русской деревне, финский язык почти забылся. Когда война кончилась, мы послали письмо Отто-Вилле Куусинену, который в то время был председателем Верховного Совета Карело-Финской ССР. В письме мы просили разрешить нам приехать в Карелию. Спустя некоторое время пришел ответ с разрешением. Письмо было подписано председателем Совета Министров Карело-Финской ССР. С нами поехал и дядя со своей семьей. Приехали мы в Бернгардовку, но поскольку задерживаться там, под Ленинградом, нам было запрещено, мы продали наш дом и направились в Карелию, в окрестности Сортавалы: здесь мама пошла работать скотницей в совхоз. Однако в 1950 году вышел указ, определяющий, что, поскольку Сортавала входит в пограничную зону, финны должны покинуть район. Новым местом проживания определили поселок Летнереченский Тунгудского района. Ехать туда надо было через Петрозаводск. Я в то время уже работал в Петрозаводске и пришел на станцию повидаться с матерью, сестрой и братом. Тогда я предложил им остаться в Петрозаводске, и они остались. В конце 1947 года, после десятилетнего заключения, вернулся из лагеря отец, но ему не разрешили проживать вместе с семьей в погранзоне. В 1949 году его снова арестовали и увезли в Сибирь. Оттуда отец возвратился только в 1954 году, после смерти Сталина, и стал жить с нами в Петрозаводске. Работал отец дворником и дровоколом, насколько позволяло его ослабленное здоровье. В 1956 году он был реабилитирован. Умер отец в 1969 году». В 1946–1949 годах Эйно Киуру учился в Сортавальском финансовом техникуме, затем был направлен в Спасскую Губу главным бухгалтером Петровского райфо. В начале 1950 года его перевели на работу в Министерство финансов КФССР в Петрозаводск, где он проработал почти три года. Осенью 1953 года Эйно поступил учиться на финно-угорское отделение Петрозаводского университета. Группа на курсе была небольшая, 12–13 человек. На этом же курсе учились, в частности, Ирма Сало и Сант ра Степанова. В 1957 году Киуру окончил университет и был направлен на работу в редакцию газеты «Неувосто-Карьяла». Вскоре, правда, пришлось уйти из редакции, поскольку должность, как ему объяснили, попала под сокращение. На самом деле причиной увольнения оказались дошедшие до редакции сведения о том, что его отец подвергался репрессиям, а также доносы, что еще во время учебы он, Эйно Киуру, критически отзывался о культе Сталина. По этой же причине его сочли неблагонадежным для работы в армейской газете «Патриот родины». На том и прекратилась журналистская деятельность Эйно. Он стал заведующим Выставочным залом Союза художников Карелии. В 1961 году в жизни Эйно Киуру произошла коренная перемена. На глаза ему попалось объявление о том, что Институт языка, литературы и истории принимает в аспирантуру. Участников конкурса было двое – Эйно Киуру и Эйнари Лампинен. Последний оставил свою диссертацию незавершенной и стал учителем. Киуру же довел свою кандидатскую работу до конца. В этом исследовании он рассматривает влияние народной поэзии на литературу Карелии. При этом особое внимание исследователь уделил творчеству финских писателей-эмигрантов (Ялмари Виртанен, Сантери Мякеля, Эмиль Виртанен, Лаури Летонмяки и др.), их адаптации к новой среде, к новой жизни. Оппонентами на защите, состоявшейся в 1966 году, выступили литературовед Лаура Виролайнен, известная также как переводчица финской литературы, и профессор Виллем Алттоа из Тарту. Эйно Киуру, однако, не стал продолжать литературоведческую работу, а в стенах того же Института ЯЛИ занялся фольклористикой, поставив себе ближайшей целью сбор ингерманландской народной поэзии. Первые свои записи от ингерманландских сказителей он сделал в Петрозаводске. Особенно много песен записал Киуру от Евы Талинен, уроженки Токсова, вышедшей замуж в деревню Румболово. Ева Талинен знала необычайно много хороводных песен. Эйно Киуру объездил всю Ингерманландию – рябовские деревни, Токсово, Келтто (Колтуши), но особенно много он поработал в сойкольских (сойкинских) деревнях и в устье реки Луги – среди проживающих там ижоров. Ижоры представляют собой наиболее древнее население ингерманландской земли, они по языку и по культурным традициям (в частности, по принадлежности к православию) сильно отличались от савакко и эвремейсов, которые пришли туда позднее, в XVII столетии. Численность ижорского народа существенно сократилась в бурях второй мировой войны и после нее, так что теперь ижор осталось, по мнению академика Пауля Аристэ, высказанному им в августе 1980 года на V финно-угорском конгрессе, около трехсот человек. В деревне Лока (Логи), что на Сойкинском полуострове, Киуру нашел свою лучшую причитальщицу, Оккули (Акулину) Кириллову, 1902 года рождения. Ее плачи он записывал и в Сойколе, и в Петрозаводске. В 1968 году Эйно Киуру приступил на основе собранного материала к составлению сборника народных песен Ингерманландии, в чем ему помогала ингерманландка из Келтто Элина Кюльмясуу, позднее ставшая Кемппинен. В 1971 году рукопись сборника была готова, и в 1974 году издательство «Наука» выпустило в свет книгу «Народные песни Ингерманландии». Особую ценность книге придают нотные записи песен, выполненные Тертту Коски. Эти записи были использованы эстонским композитором Вельо Тормисом в его прекрасной хоровой музыке. В 1974 году Эйно Киуру опубликовал в ежегоднике Общества финского языка «Сананъялка» (Турку) весьма содержательное исследование «Песни хороводные, качельные и «рёнтушка» в песенной традиции Ингерманландии». «Röntyskä» – это бытовавший в северном краю Ингерманландии танец, похожий на кадриль, аккомпанементом которому служили песни-рёнтушки. Впервые Киуру услышал о рёнтушке от Евы Талинен, и песни-рёнтушки ему очень понравились своим юмором, метким словом, живостью ритма. Эйно записывал рёнтушки от многих ингерманландцев, проживающих в Карелии. В последнее время эти песни стали известны очень широко, за что следует сказать спасибо специалисту по народным танцам Виоле Мальми. По ее инициативе в токсовской деревне Рапполово с 1976 года существует фольклорная группа «Рёнтушки», выступавшая даже по телевидению Финляндии. Сама Виола Мальми вообще-то полагает, что рёнтушка пришла к финнам северной Ингерманландии от кадрили, которую танцевала русская аристократия. А название «röntyskä» вполне может быть, как считает Матти Кууси, местным искаженным произношением русского названия «французская кадриль». Сусанна, мать Эйно Киуру, тоже была хорошим знатоком поэтического наследия своего народа, но, как это часто бывает, сын мало что успел записать от нее. Когда он пытался расспрашивать ее, чтобы записать рассказы на магнитофон, мать отнекивалась: «Чего ты спрашиваешь, ведь ты сам все это знаешь». Только Кари Лаукканену удалось записать от Сусанны Киуру небольшой образец ее рассказа, когда в апреле 1966 года наши финские студенты, приехавшие на учебную практику в Карелию, смогли встретиться с несколькими знатоками карельской и ингерманландской народной поэзии. Трудный, полный суровых испытаний и невзгод жизненный путь Сусанны Киуру оборвался в 1983 году в Петрозаводске. Карельское народное творчество тоже входило в круг научных интересов Эйно Киуру. Он с удовольствием вспоминает, например, экспедицию, которую совершил вместе с Александрой Степановой летом 1963 года по северно-карельским деревням. Собирая ингерманлаидский фольклор, Эйно Киуру особенно интересовался свадебными песнями и другими поэтическими жанрами, имеющими отношение к ритуалу свадьбы. Однако почти законченное исследование по свадебной поэзии ингерманландских финнов так и осталось незавершенным, так как он принял заманчивое предложение поработать ученым секретарем Карельского филиала Академии наук СССР. На этой должности Э. С. Киуру работал с 1973 по 1980 год. В 1980 году Киуру вернулся в Институт ЯЛИ и вновь углубился в изучение ингерманландских рун. Недавно он подготовил к печати антологию ижорских эпических песен, в которую включил 70 различных рун. Песни снабжены переводами на русский язык (в переводах участвовал Армас Мишин) и научными комментариями; в предисловии дается краткий очерк истории Ингерманландии. Антология «Ингерманландская эпическая поэзия» вышла в свет в 1990 году. В последние годы основным объектом исследовательской работы Эйно Киуру была тема «Сватовство в Похьеле». Рукопись уже, в сущности, готова. Так же, как в предисловии и комментариях вышеупомянутой антологии эпических песен, автор пытается здесь ответить на вопрос, чем отличаются между собой ингерманландская и карельская устно-поэтические традиции. Не следует забывать еще об одной стороне деятельности Эйно Киуру: он активно участвует в культурно-просветительской работе союза ингерманландцев Карелии.

Из автобиографии

В 1961-м году я поступил в аспирантуру Карельского филиала Академии наук при Институте языка, литературы и истории. Было это так. Меня командировали в г. Сортавала по делам союза художников. Там, живя у сестры моей жены М. И. Кудряшовой, я прочел в газете объявление о приеме в аспирантуру по специальности «карельская литература». И я решил попытаться поступить в аспирантуру. Приехав домой, я связался с Э. Г. Карху, который был заведующим сектором фольклора и литературы в Институте ЯЛИ. Я знал Э. Карху, и он одобрил мое решение. Потом, правда, оказалось, что он пригласил также Эйнари Лемпинена, который окончил университет на год позже меня и работал в Эстонии учителем. Так у меня появился конкурент, чему я не очень-то обрадовался. Мы оба сдали приемный экзамен с одинаковыми оценками и перед Карху возникла дилемма кого взять. Поразмыслив, он решил взять обоих, добившись для этого разрешение Академии наук. Так началась моя научная деятельность. Карху стал подыскивать научного руководителя. В Ленинграде в Пушкинском доме (Институте русской литературы) нашелся кандидат филологических наук, готовившийся к защите докторской диссертации. Это был некто Выходцев Петр Созонтович, отъявленный русофил, ненавидевший евреев и даже не скрывавший своих предпочтений. Я не знаю насколько сильные у него были негативные чувства по отношению к другим национальностям, но антисемитизм у него был совершенно неприкрытый. За что он поплатился на своей первой защите докторской диссертации. Его просто забаллотировали. Видимо в ученом совете было много евреев. Мы с Эйнари как раз были в Ленинграде и присутствовали на этом заседании ученого совета по присуждению ученых степеней Ленинградского университета. Однако буквально через несколько недель он снова защищался и на этот раз добился-таки присвоения докторской степени. Как человек он был хороший, и мы с Эйнари не раз встречались с ним. Он был абсолютно уверен, что все литературное творчество зиждется на тех же законах, что и устное народное творчество. Нужно только суметь найти эти истоки, и я старался вовсю не стесняясь при необходимости притягивать факты за уши. Примерно через год Эйнари ушел из аспирантуры и уехал к себе в Эстонию в город Рапла, где жили его родители и где он до поступления в аспирантуру работал учителем в школе. Я встретился с ним случайно через года четыре в Таллине во время проходившего там конгресса финноугроведов. После этого мы не встречались. Каковы были причины и мотивы преждевременного ухода Эйнари из аспирантуры? Трудно сказать. Однако Карху однажды вскользь упомянул, что, видимо, КГБ стало слишком наседать на него с досмотром за ним. Э. Г. Карху, неудачно заброшенный в свое время в Англию для шпионской работы, знал, что за ним тщательно следят, и он справедливо полагал, что Эйнари имеет такое же поручение. После того, как Эйнари уехал в свою Эстонию, слежку за Карху поручили мне. Из-за этого у меня совершенно разрушилась связь с Эйно Генриховичем Карху. Разумеется я не мог рассказать о полученном поручении ему или кому бы то ни было. И мне оставалось только избегать контактов с ним: так я имел возможность ничего не знать о нем и ничего не докладывать о его действиях, в которых, как я полагаю, и не было ничего такого, что могло бы заинтересовать органы. Однажды у нас гостил финляндский ученый (я уж не помню, кто это был), Карху пригласил его к себе в гости, и директор института М. Н. Власова велела мне вклиниться в эту кампанию. По этому факту он мог догадаться о моей роли в слежке за ним. Однако вернемся к моей аспирантуре. Темой моей диссертации было отыскание фольклорных истоков национальной, т. е. финноязычной литературы Карелии. Задача была нелегкая, ибо финноязычную литературу создавали иммигрировавшие из Финляндии после поражения восстания финляндского пролетариата в Карелию тамошние революционеры, которые не владели ни одним из карельских диалектов, и они стремились войти в доверие карельского населения, в том числе нарочито используя «Калевалу» как истинно фольклорный источник. Удалось мне найти действительно истоки, полученные из фольклорных произведений, в творчестве писателей эмигрантов. Однако диссертацию я не сумел написать во время учебы в аспирантуре, и меня отчислили. Сделал это тогдашний директор института Виктор Иванович Машезерский, через короткое время его сменили и поставили Марию Николаевну Власову, она приняла меня на работу в институт на два месяца, затем уволила, затем опять приняла, и так в течение года несколько раз принимали и увольняли. Я воспользовался представленной мне возможностью и завершил написание диссертации. Осенью 1965 года институту дали ставку и меня приняли в постоянный штат. Мне поставили условие я должен был заняться изучением фольклора. Мне не оставалось ничего как согласиться, тем более что занимаясь своей диссертационной темой я немного познакомился с фольклором. Я никогда не пожалел о сделанном выборе. Мне поручили изучение народной поэзии Ингерманландии. По тем временам это было смелое решение. Я начал с того, что стал изучать магнитофонные записи ингерманландских народных песен. В фонотеке Института их было не очень много, они были сделаны Унелмой Конкка и Виктором Евсеевым. Я стал расшифровывать эти записи. В начале это давалось с трудом, потом постепенно я стал привыкать к магнитофонному звучанию финской речи, и дело пошло. Я начал вникать в содержание финского стиха, сочиненного простыми, как принято говорить, деревенскими девушками, и окончательно влюбился в эти песни, когда стал переводить их на русский язык, ибо, пытаясь передать смысл и красоту поэзии одного языка на другом, начинаешь понимать все содержание и эстетику стиха, с которого переводишь. Особенно мне полюбились короткие четырехстрочные куплеты, используемые в качестве плясовых, хороводных, «качельных» и просто лирических песен. В них столько задора, юмора и остроумия! По ним можно изучить всю широту деревенской жизни ХХ века, ее общественного развития, увлечений молодежи, контроля старших в отношении поведения молодых, развития техники и других сторон деревенской жизни. Нужно только иметь всю совокупность этих песен или по крайней мере достаточную массу куплетов и элементарное представление о жизни крестьянской общины. Что же касается песен так называемого калевальского стихотворного размера, то с ними я познакомился благодаря эстонскому ученому-филологу академику Паулю Аристэ. Это он рассказал мне, что в Сойкинском сельсовете Кингисеппского района Ленинградской области есть люди, которые помнят еще калевальские песни, т. е. песни, из которых финский поэт и ученый создал «Калевалу». Более точный адрес мне дал работавший в Таллинском институте языка и литературы ученый-лингвист Арво Лаанест. По его письму я получил сведения об исполнительнице «калевальских» песен Екатерине Александровой из д. Валяницы. Я поехал туда. В Кингисепе сел в автобус, направлявшийся в деревню Логи. Эта поездка врезалась мне в память по многим причинам. Во-первых, потому что при покупке автобусного билета нужно было предъявить командировочное удостоверение и паспорт. Когда автобус прибыл в какую-то деревню, в него вошли два пограничника и стали проверять документы всех пассажиров. Проверили и мои. Я сошел на предпоследней остановке в д. Вистино. Там был сельсовет и контора рыболовецкого колхоза «Балтика». В сельсовете мне сказали, что переночевать я могу в помещении парикмахерской. Там же я узнал, что интересующая меня женщина Е. Александрова находится в больнице, и мне пришлось придумывать новый план сбора материала. Утром я проснулся от звука пастушьего рожка. Я поспешил на улицу, чтобы записать на магнитофон этот чудесный звук, но я, замешкавшись спросонья, опоздал, пастух прошел уже мимo. Как-то перекусив, я отправился по дороге на д. Логи. Не дойдя до деревни, я увидел на поле группу женщин, которые окучивали картошку. Я решил подойти к ним и поспрашивать, не знает ли кто хорошую певицу. Слово за слово, и я на финском языке, вернее на языке, который я считал ингерманладским диалектом финского языка, стал спрашивать, кто из них помнит старые народные песни. Женщины решили проверить, не шпион ли я какой-то, ведь они жили, так сказать, в погранзоне, где не было ничего, что нужно было бы прятать, но тем тщательнее советское правительство оберегало «тайну». Одна из женщин остановила слишком ретивых проверяльщиков, сказав, что вчера она ехала в том же автобусе, и видела, как пограничники проверяли мой паспорт и командировочное удостоверение, так что мне можно вполне доверять. Не сразу, а после различных ухищрений мне удалось-таки уговорить одну женщину спеть, и она начала:

                                                        Käsetähä lulamaha,
                                                        pannaha papattamaa,
                                                        vaik ei tijä yksikkää,
                                                        ymmerrä yhesäkkää,
                                                        mitä miu on miiloissani,
                                                        kuta krjan kiiloissani…

Что можно перевести так:

                                     Заставляют меня петь, 
                                     принуждают веселиться,
                                     хоть не знает ни один,   
                                     не поймут меня все десять,
                                     что на сердце у меня, 
                                     мыслях что у девы бедной…

Практически на этом и закончилось мое общение с этими женщинами на этот раз. Зато мне удалось договориться о встрече вечером. Я пришел в назначенное время к назначенному дому и увидел, как обещавшая мне спеть известные ей старинные песни пожилая женщина проскочила по задворку, явно пытаясь спрятаться. Но мы с другой пожилой женщиной нашли ее, спрятавшуюcя за углом, пригласили ее в избу (то оказался дом председателя колхоза Форова). Его самого не было дома. После многих препирательств и отговорок Мария Елизаровна Никитина начала петь. Она знала много свадебных песен «калевальского» стихотворного размера, поведала мне весь свадебный обряд. Я бывал у нее еще несколько раз, и в этот и во время нескольких следующих моих поездок. Мария Никитина оказалась отличной информанкой. Следует сказать и о хорошей плакальщице Акулине Михайловне Кирилловой. Она жила с семьей сына в собственном доме, стоявшем прямо на развилке, где сходились деревни, называвшиеся д. Горка, Логи и теперь уже не существующая д. Репино (по-ижорски Mäkienkylä, Loankylä, Repola). Акулина Михайловна могла сочинить плачь о любом человеке, ей только нужно было знать основные сведения о нем. Сочинила она плачь и обо мне, но поскольку у нее не было достаточных сведений, плачь получился не очень удачным. Во время войны она проживала, как я позже понял, где-то в Казахстане, но она сочинила плачь о молодых, вывезенных немцами в Германию на принудительные работы. Причем все выглядит в плаче так, как будто она сама присутствовала при этой процедуре отправки молодых на принудительные работы. Об ижорских исполнителях древних народных песен можно рассказывать бесконечно много, но сейчас мы остановимся на этом месте и расскажем о той общественной обстановке, которая царила в стране в середине двадцатого века. Коммунистическая партия, которая во истину была основной руководящей и направляющей силой советского общества, пользовалась двойной моралью. С одной стороны, говорилось о единстве всех «равноправных» советских народов, а на самом деле одни национальности были, как тогда шутили, равноправнее других. Финнов, немцев, чеченов, ингушей, евреев откровенно притесняли, заставляя, например, проживать там, где советское правительство считало целесообразным, а не там, где они издревле проживали, и это не только по классовому признаку, не только так называемые кулаки, но и все имевшие в паспорте сведения о соответствующей национальности. Ижоры, как родственные финнам, были под подозрением, хотя и не очень сильным. Это стало мне понятно еще когда я ехал в автобусе из г. Кингисеппа в д. Вистино. В короткой беседе со спутниками я сказал, что еду собирать старинные народные песни на ижорском языке, из чего мой собеседник сделал вывод, что я, дескать, хочу узнать многие ли говорят по-ижорски, чтобы власти могли опять выселить людей из своих домов. Во время бесед с информаторами я часто слышал: «Мы русские. Это у нас только язык такой тарабарский». Так напуган был народ, что даже боялся признавать свою принадлежность к ижорской национальности. Основным критерием своей «русскости» они считали то, что они принадлежат к православной вере. Во время одной из своих поездок я решил зайти в Кингисеппе в райком партии. Меня милостиво принял секретарь по идеологии. К сожалению, я не запомнил его фамилии. Так вот, в беседе о положении дел в ижорских деревнях он сказал: «Там родители начали в школе на родительских собраниях вести разговоры на своем ижорском языке, так мы им указали, чтобы они прекратили это безобразие». В д. Вистино я побывал снова в 90-е годы с группой финских туристов. Теперь уже никто не боялся признаться, что он ижорин, да вот только почти не осталось людей, кто бы помнил ижорский язык. В библиотеке не нашлось даже высланной мной туда книги «Ингермаландские народные песни», в которой опубликованы записанные от Е. Александровой, М. Никитиной и других ижорских певиц песни. Пожалуй, больше чем в ижорские деревни, я ездил по финским деревням Ингерманландии. Там мне удалось застать пожилых женщин, которые еще помнили песни своей молодости. Особенно я должен отметить таких исполнителей как Талинен Ева Михайловна. Она жила в Петрозаводске, и я бывал у нее несколько раз. Она знала очень много так называемых «качельных» песен. Отличной исполнительницей была также Анна-Мария Виликоукку. Когда она проживала в Карелии, от нее записывали Унелма Конкка и В. Я. Евсеев, я же застал ее в Эстонии, где она проживала в городе Тарту. От них и многих других я записал на магнитофон великое множество песен, похожих на русские частушки. В быту эти песенки могли использоваться как лирические, хороводные или сопровождающие танец под названием «рентюшка». Причем в последнем случае они исполнялись на различные мелодии и с различным тактом, так что под них было легко танцевать. Все мои магнитофонные записи хранились в фонотеке Института языка, литературы и истории Карельского научного центра Российской академии наук. Надеюсь, что многие из них еще доступны для прослушивания. Среди сделанных мной и моими предшественниками Унелмой Семеновной Конкка и Виктором Яковлевичем Евсеевым записей, много так называемых в народе качельных, круговых песен. Таким образом, у меня набралось достаточно материала для исследований. Тема свадьбы позволила мне собрать больше всего песен, особенно среди ижорского населения. Я познакомился с исследованиями финского фольклориста Вяйне Салминена. Эти книги представляют собой систематизацию свадебных песен и на этом основании создан весь ход обряда свадьбы. К сожалению, практическая свадьба проходила не по сюжету свадебных песен, хотя Салминен и назвал ижорскую свадьбу многодневной народной оперой. Но моему плану заняться изучением ижорской свадьбы не суждено было сбыться. Роза Федоровна Никольская, которая работала ученым секретарем президиума Карельского филиала Академии наук СССР предложила мне занять ее место, так как ей надоело сидеть в президиуме. Эта должность относилась к номенклатуре Карельского обкома КПСС, и мне льстило такое предложение, я, подумав, согласился, хотя и не был уверен в успехе. Однако зря я сомневался: я был членом КПСС, по национальности финн, научный сотрудник Института литературы, языка и истории, как и Роза Никольская, и меня утвердили в этой должности без всяких экивоков. Это было для меня значительной победой в плане моего социального статуса, и я приступил к исполнению обязанностей ученого секретаря президиума Карельского филиала Академии наук СССР. Поначалу это было интересно. Я познавал новые направления научных исследований в области биологии, лесной науки, озероведения и, главное, геологии. Так считали сами геологи. Постепенно интерес пропадал, ибо у меня не было никакой власти. Наш председатель президиума доктор биологических наук, болотовед по специальности, ревниво оберегал свои владения и все делал и решал сам, даже почту он не доверял мне, как это было в некоторых других филиалах академии, а ее получала и первая прочитывала секретарь канцелярии Марксина Михайловна Малышева. Правда, у Пьявченки было два заместителя биолог Артур Иванович Михкиев и геолог Алексей Иванович Богачев. Они, конечно, обладали некоторыми правами. А я был простой пешкой, хотя считался влиятельным персонажем. Приступив к работе, я получил известие, что подготовленный мной научный сборник народных песен ингерманланландских финнов и ижоров может быть издан в Ленинградском отделении издательства «Наука». И я занялся его подготовкой к изданию. Все шло обычным порядком. Я не раз выезжал в Ленинград и работал с издательским редактором. Когда книга была готова, кто-то заметил, что в ее название вкралось запрещенное к использованию слово Ингерманландия. Издательство привлекло к изучению этой проблемы видного историка Шаскольского. Тот провел консультации, по его словам, с финляндскими историками. Наконец, меня пригласили к директору издательства на совещание. Что делать? Книга объявлена в плане изданий год назад, как было положено по тем временам. Она уже напечатана и, на тебе, с таким названием ее нельзя выпускать. Это означало большой финансовый и моральный ущерб издательству. Посовещались, посовещались, и вот товарищ Шаскольский берет слово и говорит: «Я спрашивал у финских историков, что будет если мы выпустим книгу с таким названием. Не станет ли Финляндия требовать передачи ей Ингерманланлии, то есть большой части Ленинградской области. Финны ответили, что нет, не станет!» Этим была решена судьба моего сборника, и в 1973 году он вышел под таким «криминальным» названием. Дальше началась моя повседневная работа. Я подписывал разрешения на работу сотрудников в научном архиве филиала, в моем подчинении формально была научная библиотека, фотолаборатория, но никаких серьезных вопросов, связанных с этими подразделениями, я не решал. Вообще надо признать, что я был пешкой в президиуме. Единственным более ответственным делом было следить за тем, чтобы правильно составлялся протокол заседания президиума. Для этого у меня был референт, которым я действительно мог распоряжаться. Каждый год я обязан был писать обобщенный доклад или, если хотите, отчет о работе и достижениях всех семи подразделений, входивших в состав Карельского филиала Академии наук СССР. Делал я это, реферируя отчеты подразделений. Этот отчет я должен был представлять в Совет по координации научной деятельности союзных академий наук (в каждой союзной республике была академия наук). И вот однажды, уже ближе к концу моего пребывания ученым секретарем президиума, я был в командировке в Москве, разумеется в Совете по координации. Он как раз переезжал в другое помещение. Там разбирали содержание различных шкафов. И что же я увидел? В одном из шкафов я увидел все свои отчеты не распечатанными за несколько лет. Там же были и отчеты других филиалов наук так же в том виде, в каком их доставила в свое время почта. Это потрясло меня! Значит, я и все мои коллеги зря старались. То, что мы делали в поте лица, осваивая различные науки, блуждая в незнакомых терминах и понятиях, часто интуитивно догадываясь о значении того или иного термина или научного понятия. После этого я уже не писал никаких отчетов. И ничего, никто не пожурил меня. Впрочем, вскоре я подал заявление о переводе меня обратно в Институт языка, литературы и истории. Незадолго до этого директор Института геологии Соколов Владимир Алексеевич добился-таки того, что Пьявченко Николай Иванович был, наконец, снят с должности председателя президиума филиала, а стараниями Карельского обкома КПСС Соколов был назначен на эту должность. Надо сказать, он для начала испугался, сев в это кресло. Его начинания первые помощники, два заместителя и я, как ученый секретарь, стихийно манкировали. И только постепенно он изменил свой стиль и дело худо-бедно пошло. Надо сказать, что этого человека очень точно охарактеризовал один из сотрудников Института геологии, много лет проработавший под руководством В. А. Соколова. Он сказал, что это человек, который всегда лезет выше своих возможностей. Кончил он свою карьеру очень печально: его сразила страшная болезнь – инсульт лишил его дара речи. От этой болезни он так и не поправился, и через несколько лет Владимир Алексеевич Соколов бесславно умер. Но это произошло уже после того как я ушел из президиума Карельского филиала Академии наук СССР и восстановился в Институте языка, литературы и истории. Правда, вовремя пребывания ученым секретарем я добился звания старшего научного сотрудника и был зачислен на соответствующую должность, а после ухода Розы Федоровны Никольской с должности заведующей сектором фольклора, меня зачислили заведующим сектором, и я стал получать зарплату значительно выше, чем в должности ученого секретаря. Но речь не об этом, а о том имел ли я право занимать эту должность. Скажу прямо - не имел и вот почему. За время своей почти семилетней работы ученым секретарем я здорово дисквалифицировался как фольклорист. Я почти не читал научной литературы по специальности, не занимался никакими исследованиями. В общем вел паразитический образ жизни. И в этом мне «помогал» секретарь парткома филиала ингерманландский финн, как и я Вильям Иванович Робонен. Он взял за правило каждый день или почти каждый день приходить ко мне в кабинет и просиживать у меня целыми днями. О чем мы говорили? Да так, ни о чем. Я не понимал, как и когда он делал свою основную работу, ведь он числился заведующим сектором у себя в Институте геологии. Но речь не о нем, хотя его присутствие мешало мне, и я перестал даже пробовать заниматься чем бы то ни было. В институте у меня как-то сразу не заладились отношения с членами сектора. Началось с того, что заведовавшая материальной частью или материально ответственная (не стану называть ее фамилии) потребовала освободить ее от этой обузы. Поскольку это было дополнительное не очень хорошее задание, зa него не платили, никто не хотел брать на себя эту обузу, и я был вынужден оставить все, как было, затем конфликт произошел с расшифровками полевых записей. Выезжая в командировку по сбору фольклорного материала, сотрудники производили записи рассказов, песен и всякого другого материала на магнитофон, а расшифровывали, т. е. записывали на бумагу, в лучшем случае только то, что интересовало самого собирателя, над чем он или она работал. Это была совсем небольшая часть записанного материала. Все остальное оставалось на магнитофонной пленке, не очень доступным для исследователей. Но на расшифровку требовалась много времени, и никто не хотел тратить его так бездарно. Но в идеале хотелось бы иметь расшифровки полевых записей на бумаге. Я пытался настаивать, а сотрудники сопротивлялись. Через некоторое время, как и положено был назначен конкурс на замещение должности заведующего сектором фольклора. Я, конечно же, подал документы на конкурс, но выиграла конкурс Критичная Неонила Артемовна. Она уже была доктором филологических наук и имела право на заведование больше, чем я. И мне оставалось смириться с поражением. Но это было к лучшему, я принялся за науку всерьез. Меня продолжала интересовать тема свадьбы и, наряду со статейками на разные темы, я принялся изучать отражение сватовства и женитьбы в эпических песнях карелов и ижоров. В результате я написал небольшую монографию, которая получила благоприятные отзывы. Через некоторое время проживавший в Ленинграде член-корреспондент Академии наук СССР Кирилл Васильевич Чистов предложил мне и А. С. Степановой подавать документы на присвоение звания доктора филологических наук, так как считал, что мы оба заслужили это почетное звание. Однако ни я, ни Степанова не захотели с этим связываться. Я потому что все шло к моей пенсии, ибо мне было уже ближе к семидесяти, и я стал собираться уходить на пенсию, а в 2004 году по желанию моей новой жены мы переехали на постоянное место жительства Финляндию и в 2011-м году получили гражданство Финляндской Республики, сохранив при этом гражданство России. Признаюсь, нам обоим нравится здесь жить, здесь спокойно и жить как-то надежно. Мы поселились в городе Лаппеенранта в 60-ти километрах от г. Выборга, который Россия никак не хочет возвратить Финляндии, хотя по приказу Сталина Карельский перешеек был нагло отобран у Финляндии в короткой войне 39-40 годов прошлого века. Только из-за этого нам бывает здесь иногда не уютно. Это не правда, будто финны не хотят возвращения Карельского перешейка. Финны очень хотят получить обратно то, что у них так нагло отобрали в неравной борьбе пигмея с исполином.

Фото

Главные бухгалтеры райфинотделов Карло-Финской ССР, 1950-1951 годы

Эйно и Людмила Киуру. Лаппеенранта. 2012 г.

Место захоронения Эйно Киуру и его первой супруги Анны Веденеевой. Кладбище Бесовец. 2015 г.

Библиография

Автор двух монографий и более 60 научных статей, совместно с поэтом А. Мишиным сделал новый полный перевод «Калевалы».
Научные сборники:

• «Народные песни Ингерманландии» (1974)
• «Рода нашего напевы: Избранные песни рунопевческого рода Перттуненов» (1985, в соавт.)
• «Ингерманландская эпическая поэзия» (1990)
• «Ингерманландские причитания. Inkerin itkuvirsiä» (2001, в соавт.)
• «Тема добывания жены в эпических рунах: К семантике поэтических образов» (1993)
• «Фольклорные истоки „Калевалы“» (2001, в соавт.)

Статьи:

• О роли фольклорных традиций в карельской национальной литературе на первом этапе ее развития (1918–1932 гг.) // Научная конференция, посвященная итогам работ института за 1963 г. Петрозаводск, 1964. С. 29–30.
• Становление образа Сампо в творческом сознании Э. Леннрота // Фольклористика Ка-релии. Петрозаводск, 1986. С. 43–65.
• Ижорская руна о добывании небесных светил // Фольклористика Карелии. Петроза-водск, 1987. С. 18–37.
• Отражение архаических брачных обычаев в рунах о Лемминкяйнене // Обряды и веро-вания народов Карелии. Петрозаводск, 1988. С. 139–157.
• Отражение архаических брачных обычаев в рунах о Лемминкяйнене // Обряды и веро-вания народов Карелии: Сб. статей. Петрозаводск, 1988. С. 139–157.
• О взаимодействии карело-финского и русского эпосов на уровне мифологических мо-тивов: Препринт доклада на заседании Президиума Карельского филиала АН СССР 10 октяб-ря 1989 года. Петрозаводск, 1989. 24 с.
• Ингерманландская эпическая поэзия: антология [сост., вступ. ст., коммент. и пер. Э. С. Киуру]. Петрозаводск: Карелия, 1990. 246 с.
• "Сватовство Коенена" и русская былина "Иван Годинович" // Фольклористика Карелии. Петрозаводск, 1991. С. 74–97.
• О композиции "Калевалы" // Важнейшие результаты научных исследований Карельского научного центра Российской академии наук (1994–1999). Петрозаводск, 1999. С. 138–139.
• Руны о сватовстве // Фольклористика Карелии. Петрозаводск, 1998. С. 5–13.
• Очерк культуры российских финнов // Финны в России: история, культура, судьбы: Сб. научных статей. Петрозаводск, 1998. С. 44–62.
• Творчество Архиппы Перттунена и "Калевала" // Мастер и народная художественная традиция Русского Севера. Петрозаводск, 2000. С. 101–106.
• Виктор Евсеев: К 90-летию со дня рождения // Гуманитарные исследования в Карелии. Петрозаводск, 2000. С. 81–86.
• Архиппа Перттунен и "Калевала" // Беломорская Карелия: история и перспективы раз-вития: материалы научно-практической конференции в пос. Калевала 18 ноября 1999 г. Петрозаводск, 2000. С. 37–39.
• Ладвозерские рунопевцы: руны, записанные от Архиппа и Мийхкали Перттуненов [пер.: Э. Киуру, А. Мишин]. Петрозаводск: Карелия; [Finland]: Juminkeko, 2008. (Juminkeko julkaisusarja; № 72) (Juminkeon kansanmusiikkihankkeiden julkaisu; № 9).

Награды и звания

С 1991 года член Союза писателей, с 1997 года заслуженный работник культуры Республики Карелия. Удостоен диплома Лауреат года Республики Карелия. Награждён Медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени.

Литература

• Киуру Э. С.: [Крат. биогр. сведения] // Ученые Карельского научного центра Российской академии наук: Биогр. слов./ Отв. ред. И. М. Нестеренко. — Петрозаводск, 1996. — С.91;
• Киуру Э. С.: [Крат. Биогр.] // Писатели Карелии: Биобиблиогр. слов./ Авт.сост. Ю. И. Дюжев. — Петрозаводск, 1994. — С.47—48.
• Карелия: энциклопедия: в 3 т. / гл. ред. А. Ф. Титов. Т. 2: К — П. — Петрозаводск: ИД «ПетроПресс», 2009. С. 59— 464 с.: ил., карт. ISBN 978-5-8430-0125-4 (т. 2)

Ссылки

• Эйно Киуру
• Киуру Эйно Семенович